Глава 5
А вот и не заключительной, как то мыслилось, вышла четвертая глава повествования, милый и многоуважаемый мною читатель! А вот и не заключительной!
И ежели то, что ты уже прочитал, не представилось тебе изящною словесностью, прости. Может, и прав ты. Какова жизнь, такова и литература. Я, разумеется, не имею в виду многотомье покойного Алевтина Фикуля, здравствующих ныне Каркова и Марпова, Ульяна Симеонова, Корианндра Хаханова (имена близки к подлинным) и им подобных. Их многотомье и мегатиражность раздражают лично меня тогда лишь, если честно признаться, когда задницу подтереть нечем, кроме, разве что, любимой газеты «Правда», что я делаю в отсутствие туалетной бумаги не без некоторого злорадства, после чего задницу мою мою. А потом непременно мою руки.Так вот, ежели не показались тебе прочитанные только что четыре главы изящной словесностью, пошел ты, читатель, в эту самую, которую, подтеревшись, мыть следует. И сам я — туда же. Притом я первым, а ты — за мной.А ежели показались, ну хотя бы чуть-чуть, ну хоть на такусенький вот кончик мизинчика,- дочитай, пожалуйста, повесть сию до конца, не пожалеешь.Итак, после удачной в общем и целом записи вокального наложения на фонограмму музыкальной сказочки про мальчика, который любил рисовать кошек, автор, он же режиссер, продюсер и исполнитель партии хромого сенсэя, учителя физкультуры при синтоистском древнем храме, этот самый тип, выкушав в дамском туалете треть поллитранца из горлышка и запив водичкой из ладони, остался в полном одиночестве. Видимо, долго, слишком долго запивал он из ладони, давил в себе рвотный позыв, из себя же, щурясь и морщась от табачного дыма, переливал в унитаз переработанную его могучим организмом вчерашнюю водку, да, в унитаз, ибо в дамском туалете, читатель, писсуары не ставятся. Слишком долго! И побрел он по длинным-длинным коридорам Останкинского телецентра на выход, да не на тот, что с фасада, на улице Академика Королева, а на ночной, расположенный с противоположной стороны здания, со стороны, обратной фасаду, вот! Опять забыл архитектурный термин! Одним словом, с той стороны, где у здания, говоря фигурально, жопа… Да что это я все о ней? Больше не буду, прости, читатель, я же понимаю, с изяществом в словесности тоже не следует перебирать! И думал он, то есть я, то есть мы с ним думали, автор и антигерой: «Хули на хуй, ёб твою мать, блядь?!» И отвечали себе сами дружным дуэтом: «А ни хуя!», что в переводе на литературный язык могло бы означать приблизительно следующее: «Один-одинешенек рождается человек на свет Божий, лично-персонально уходит он из юдоли земной, так стоит ли расстраиваться из-за предстоящей одинокой ночи, тем более что до рассвета и осталось-то часа три. И ест человек в одиночку, даже если он с друзьями обедает, и спит он один, даже если он спит с любимой, в том случае, конечно, если она уже тоже спит… И вообще человек — до чего же, с какой стороны ни глянь, — до чего же одинокая Божья тварь!»Так грустно рассуждал я, сдавая свой пропуск сонному менту у выхода на тенистую, с укрытыми листвою вековых лип фонарями Останкинскую улицу, и мент, разумеется, не стал меня шмонать, а прояви он бдительность — не миновать бы мне беды, ведь вместе с монтажным листом и початым поллитранцем, позвякивание и побулькивание какового в полевой сумке, не скрою, слегка согревало опустошенную мою душу, были еще и пистолетик газовый, и, главное, незаконно выносимая со студии эталонная фонограмма сказки про мальчика, который любил рисовать кошек. Но он не стал меня шмонать.И я, простите, автор, вышел на улицу, где на автобусной остановке под сенью вековой липы, помнившей, пожалуй, еще театрала-любителя графа Шереметьева, ожидал его сюрприз. Людмила Васильевна, преподавательница английского языка из спортинтерната, в джинсовом комбинезончике, подчеркивающем соблазнительную хрупкость ее фигурки, и комсорг Таня, эмэс по баттерфляю, в кроссовочках и алых адидасовских штанишках, в маечке с девизом «I am still virgin» («Я — еще девушка») робко жались к стволу вековой липы с романтически заблудившимся в листве фонарем, словно ждали кого-то. Кого же? О радость человеческого общения! О редкие, но порою столь меткие подарки судьбы нашей! Ибо для печали и страданий приходим мы в этот мир. Но, слава Богу, не только для печали и страданий. Редко-редко, но выпадает в жизни каждому из нас счастливая минутка. Часок. Денек, неделька, но не более того. И за то возблагодарим тебя, Господи!Вот и автору выпала такая минутка в ту ночь.
— А мы вас ждем, — сказала Таня. — К нам в общагу после двенадцати не пущають.
— Прекрати, Невзорова! — сказала Людмила Васильевна. — Найдем, где переночевать. В крайнем случае, до утра погуляем. Ночи теперь теплые… Владимир Иванович (предположим, что так звали автора), — обратилась после некоторых внутренних колебаний к нему, безмолвному от счастья, милая училка-очкарик. — Вы позабыли в студии эту свою игрушку, которую вам подарил пьяный толстяк, ну, для которой вы вроде батарейки брали. Ну а мы ее взяли и завернули в газетку. И вас ждали, чтобы вам ее вернуть.
К автору вернулся дар речи. Естественно, он предложил дамам свой кров, и стол, и душу свою впридачу на веки вечные. И дамы, поломавшись для соблюдения этикета, согласились заехать на полчасика. И заехали. И дома у автора было прибрано и чисто, и на столе, словно специально для такого случая забытая, стояла бутылочка марочного Абрау-Дюрсо, лишь слегка початая, и упрятанная в полиэтиленовый пакет корзиночка с пирожными «эклер» и «картошка» — это на кухне однокомнатного флэта; а в комнате, в шахте видика «Тошиба», на начале — мягко-эротическая «Ягодка созрела», она же «Греческая смоковница», за которую в те годы давали срок. Да что там срок? Сколь угодный срок отбыл бы автор с мазохистским кайфом за то, чтобы в ночь после записи его посетили хотя бы крокодилы. А посетили его са-а-всем не крокодилы! На предшествующих страницах повествования ты мог сам убедиться, читатель, что автор был уже, хоть и поверхностно, но знаком по отдельности и с училкой, и с комсоргом, и ты мог сделать уже свой вывод: совсем, совсем никакие не крокодилы! Автор предложил бездомным стрейнджершам в ночи заночевать на его полутораспальном (полутораспальной) диване-кровати, сам же признался, что на кухонном диванчике ему будет куда как уютней и привычнее. Дамы приняли предложение.Они даже не отказались от бокала шампанского — только по глоточку. Сказали, правда, что поедать пирожные со сливочным кремом после 18.00 им категорически нельзя. И правильно сказали! Так что через десять минут только судьбу свою осталось возблагодарить в меру пьющему автору за то, что остался у него в полевой сумке початый поллитранец на сон грядущий. А вазочку из-под пирожных девчата незаметно вымыли, поставили в старинный дедушкин буфет и были таковы в совмещенном… этом… ну, где мужики руки моют, а дамы пудрят нос. Пока они там плескались, как русалки, автор стлал на полутораспальное ложе (вот и род наконец подобрался предмету мебели производства несуществующей ныне ГДР — средний) крахмальную простыночку, на подушках наволочки менял, грел «Тошибу», развернул газетный кулек с бесшумным вибромассажером, побежал в кухню, где свистнул вскипевший чайник, непристойной формы предмет остался забытым на ночном столике возле ложа. Вышли из вод русалки: одна, та, что побольше, в хозяйском махровом белоснежном халате, чуть маловатом; другая, та, что поменьше, — в чуть великоватом кимоно с драконом на… ну на этой… да что это я все о ней? Но у той, что поменьше, у Людочки Васильевны, дракончик был хотя и сзади, но ниже колен. Автор врубил «Греческую смоковницу», дамы уютно расположились напротив экрана на прикрытом пледом ложе, в полумраке, автор пожелал им приятного просмотра и с листом бумаги отправился на кухню, где решил, тем временем как дамы любуются красотами Греции и мягкоэротическими сценами запретного фильма, сочинить стихотворение. Не приходила первая строчка. Автор сбегал в прихожую, достал из полевой сумки початый поллитранец, подумал про себя, как лучше для вдохновения — вмазать или врезать? Тут-то, дома, не из горлышка уж, а из хрустальной дедушкиной рюмашки, да под закуску — огурчик с дачной грядки, помидорчик, хлебушек ржаной… И врезал автор. И вмазал. И понял, что оба раза ошибся. Надо было для вдохновения — втереть. И втер. Бог троицу любит. И пришла под бормотанье эротической фонограммы из комнаты первая строчка: «Мы встретились, не проявив осторожности…» Автор стал записывать строчку на белом листе, но автокарандаш фирмы BIC не оставлял, как назло, на бумаге следа. И автор стал свой BIC расписывать: стал писать, не оставляя следов на бумаге, подряд: «хуй, хуй, хуй, хуй» — и тут BIC расписался, но автор все продолжал писать по инерции то же самое короткое слово и, поскольку притомился за эти сутки, хую на одиннадцатом, уронив лицо на локоть, — започивал. Через час приблизительно трудно проснулся от неудобства позиции, с удивлением прочитал и перечитал свой опус. Была ведь совсем иная строчка! Да бог с ней. Утром решил продолжить свое сочинительство автор и под бормотанье из комнаты продолжавшейся «Смоковницы», она же «Ягодка созрела», перебрался, как был, одетым, на кухонный диванчик, где и започивал уже по-настоящему, свернувшись клубком, лицом к стенке, на правом боку. Страшноватым было пробуждение автора. Во сне пошел кошмар: китайский вертолет с предельно низкой высоты расстреливал из двух пулеметов трассирующими Н-скую погранзаставу, рядом упал Гурам Мегвинетухусцеси. Полуспросонок скатился автор с диванчика, нашарил хранимый там, под диванчиком, штык от «Калашникова», подаренный старлеем Ивановым при прощании, и в темноте занял на кухне оборонительную позицию. Проснулся. Окончательно проснулся и осознал себя дома, на кухне, одетым, в оборонительной позиции, со штыком в руке. Брезжил рассвет за окном сквозь плотные шторы.Но не смолкал — то затихая, то нарастая ревел — двигатель китайского вертолета. Он доносился… Он доносился из комнаты. Там, в комнате, было немного светлей, чем на кухне, и автор, мягко ступая, со штыком в правой руке и с ножнами-кусачками в левой, вошел в свою жилую комнату. Полумгла там царила, и тихо светился экран позабытого телевизора, и никто не обратил внимания на вошедшего, ибо… О, если бы достало у меня дарования, мой читатель, для того, чтобы описать этюдно набросанную в полумгле картину в то волшебное, в то невероятное утро! Но я, мой читатель, попробую сделать для тебя хоть бездарный набросок, хоть копию жалкую увиденного мной — в меру скромных способностей моих, читатель. Близорукенькая, хрупкая учителька в своих итальянских очках — да, в очках, ничего больше не было на ней надето, кроме очков — стояла над Таней, широко разбросавшей свои растущие из шеи, стройные, свои совершенные, могучие свои ноги, и целовала ее, то и дело роняя очки, и вновь надевая их, в то место, где Танечкино тело раздваивалось, и Таня, лицом к лицу с половинками персика Людочкиного зада, где уже Людочка раздваивалась, любила ее снизу то сочным ртом своим, то предметом, забытым автором на тумбочке возле ложа, то в сладостное Людочкино лоно, то в дырочку, вовсе крохотную, что была у Людочки чуть выше ее сладостного лона, и обе они стонали, плакали, и волшебно-пластичны были движения их на крахмальном ложе, когда менялись они местами, и снизу была уже Людочка, а Танечка — сверху. И только рассвет сквозь смеженные шторы молчаливо наблюдал их любовь, да я, не замеченный ими, наблюдал их любовь вместе с рассветом, тихонько положив на коврик у кресла дурацкое свое оружие самозащиты — калашниковский штык; только рассвет и я, оба-два не замеченные двумя-обеими. А выли и тарахтели наподобие двигателей китайского вертолета отечественные батарейки «Марс» в бесшумном англо-японском вибромассажере. Но он работал!
Эпилог
Нечего и говорить, что автор этих строк, точнее рассказчик, чье устное повествование автор попытался в меру своих творческих возможностей воплотить для тебя, читатель, на бумаге, выйдя из своего жилого апартамента на цыпочках, тихо разделся, принял освежающий душ, почистил зубы и, махнув случайно оставшуюся в дедушкином графинчике, куда, естественно, был перелит початый после записи в дамском туалете поллитранец, увлажнил усы о-де-туалетом «One Man Show», прошелся по бронзовому телу дезодорантом «Фиджи» и в момент, когда любовное единение русалок из спортинтерната вошло в апогей и они обнялись, как сестры, обильно поливая друг друга счастливыми слезами, он мягко и ненавязчиво предложил им себя, заменив таким образом слишком шумное техническое приспособление. Мягко и ненавязчиво рассвет перешел в ясное летнее утро, и утро сделалось белым днем, и русалки спали часов до трех сном ангелов, предварительно позвонив в спортинтернат и предупредив о своем предстоящем отсутствии по уважительной причине. Автор припомнил первую строчку стихотворения: «Мы встретились, не проявив осторожности», но записывать стихотворения не стал. Так одна строчка и осталась в памяти.Нечего и говорить, что физик-теоретик стал доктором наук и объезжает сейчас мир, перемежая лекции по теоретической физике с концертами-импровизациями на фортепиано. Нечего и говорить, что сказку про мальчика, который рисовал кошек, знает сегодня каждый ребенок, и многим из этих детей эта сказка помогла выбрать себе в жизни дело по душе, любить животных, уважительно относиться к старшим и т.п. Но главное, читатель, главное! На рассвете в однокомнатной квартире автора повествования сего впервые, притом в годы глухого застоя, спонтанно сложился прообраз первого совместного предприятия, и случилось это не по указке сверху, а по велению трех забившихся в одном ритме сердец — одного мужского и двух женских, при помощи англо-японского приспособления, работающего на отечественных батарейках. Правда, был еще ведь и спонсор — рассвет. Летний московский рассвет, молча и ненавязчиво напоминавший нам сквозь шторы: ЛЮБИТЕ, ВМЕСТО ТОГО ЧТОБЫ ВОЕВАТЬ! На этой светлой, мажорной ноте автор просит позволения у читателя поставить точку.
Декабрь 1990 г. от Р.Х,, Москва