Глава 2
Подумаешь, песенка…
Войдя однажды в вестибюль некой московской школы, где в актовом зале ждали детишки встречи с ним, сочинителем сказок и загадок, автор услышал громкий и нестройный хор детских голосов, поющих воинственную песню на непонятном ему – как позже выяснилось, арабском, – языке.
«Какой кошмар! – подумалось мне, меломану, любителю добаховской музыки, Букстехуде и Фрескобальди. – Чего это они орут так?» И я заглянул в класс, откуда слышалось пение. Пел детский коллектив. Детишки были все больше смугленькие: у одного мальчика ручки не хватает, у другого – ножки, девочка со следами ожога на пол-личика поет, одноглазенькая, ну и так далее. Одним словом, то был самодеятельный хор эвакуированных в Артек детей-инвалидов, ставших таковыми в результате палестинско-израильской боевой тусовки. И автор проникся. И решил для этого хора написать еще одну боевую песню, и сразу пришли первые строки:
Между нами море,
позади – Бейрут.
Пепел, кровь и горе
отомстить зовут.
Древней Палестины
верные сыны,
братья феддаины
не побеждены.
Ну, и так далее. Пришел в гости композитор, сел за инструмент, забил косяка. Автор текста компании ему не составил, выпил рюмку водки. Кофе заварили… Ну, и так далее.
А песенка-то в эфир не прошла. Хоть пол-Москвы, не менее половины столичной молодежи, панки и фашисты, кришнаиты и просто метелки с волосатыми кентами тащились от песенки, переписывали ее с магнитофона на магнитофон, дрыгались в дискотеках и тому подобное. Обидно было автору текста слов! И поехал он ночью бить морду, пунем лица, Перельману-Ермолаеву.
И не застал ни того, ни другого на работе.
И температура у него повысилась. И чувствуя, что заболевает, поехал он не домой, а в поликлинику свою приватную, писательский, так сказать, лечкомбинат, где замглавврача был тогда младший братухан его бывшего сокурсника Зямки Гринбладта, доктор Гринбладт Евсей Соломонович, вполне на вид приличный мальчуган, администратор от медицины, весь из себя деловой и элегантный.
Однако поздновато уже было для визита в пислечкомбинат, этого огорченный поражением в
эфире автор не учел. Поцеловал он врезной замок на дверях поликлиники и вовсе озверел. Там – Перельмана нет, некому дать в пунем лица, здесь – Гринбладта… Что они все, сговорились, что ли?
Как палестинским детишкам ручки-ножки отрывать, выжигать напалмом глазки – они тут как тут. А как в харю схватить по делу или подлечить явно заболевающего популярного поэта-песенника – нету их! У-у, жидовня хуйская!
Короче. Со скоростью 110 км в час летел по Москве «ЗАЗ 968-М-01» в экспортном исполнении, цвета «пустынный хаки», с движком от «хонды», с усиленной подвеской и танковым аккумулятором, с одной включенной фарой, буравящей ночь близким по количеству люксов к лазерному лучом, и за рулем этого синтетического монстра сидел махровый антисемит с прожидью, ну, совсем ненормальный тип сидел за рулем «Запорожца» цвета пустынного хаки! И черт нес его домой, к телефону.
Ермолаеву-Перельману он хотел позвонить домой! Доктору Гринбладту Евсейке рвался он набрать номер домашнего его телефона! Моше Даяну, одноглазому фронтовому товарищу своего еврейского, тоже одноглазого дядьки, героя войны, академика Р. Иосифа Абрамовича, царство ему небесное, хотел он позвонить, не жалея затрат на международные переговоры!
Словом, не человек уже сидел за рулем ревущего автоконгломерата, а этот… ну, как бы поточнее выразиться… да! Взбесившийся опоссум!
Почитайте Брэма, ребята. Нет, оказывается, по Брэму, опаснее зверя, чем взбесившийся опоссум!