Глава 10
Время, вперед! Визит «сестры с мужем». Шоколад, боржоми и оливковое масло
Не скрою, читатель, Лидка в постели была не просто хороша, она была неподражаема. В спаленке для гостей с подлинником Зверева над ночной тумбочкой и зеркалом во всю стену мы пробыли вместе до вечера, не сомкнув глаз, и по дороге домой я сообразил в своем холодном автоконгломерате, что, в сущности, от корки до корки перелистал «Камасутру». Однако же сообразил я и другое: с ее стороны то было не увлечение мной, даже не женская дань приятной встрече коллег и единомышленников. То был обычный аванс за трудоустройство ко мне в штат литсекрктаршей. В самом деле, прописку в Москве она купила, фиктивно выйдя замуж, квартиру сняла, оставалась последняя проблема – трудоустройство. И она, употребив меня, с блеском решила эту проблему. На следующий день я ее, естественно, как миленький трудоустроил: а что было делать, читатель, аванс-то я схавал, а чтобы его вернуть – сразу тысячи долларов на кармане у меня не было, меж тем как именно такую сумму одесская гетера небрежно брала с клиента за сутки приятного
времяпрепровождения.
Мне Лидка положила твердых пятьсот баксов в месяц, наша ночь любви осталась единственной, но несмотря на все это, приятельство наше продолжалось и крепло и, в чем ты по прочтении этой главы убедишься, читатель, к описываемому моменту переросло из приятельства в дружбу – количество, сам понимаешь, в качество перешло! Однажды за рюмкой она мне честно призналась, что, узнав от кузины Спирской о вакансии в моем штате, о том, то есть, что ее предшественница на должности, подпольная гадалка Земфира, свалила с табором в Словакию, сама тотчас же организовала для Пашки бесплатный бардак у знакомой вафлерши и намекнула ему, чтобы позвонил мне, если задержится на киностудии. Я тогда спросил, с какой стати они с Норой сидели дома в чем мать родила, и она честно ответила, что, во-первых, из-за тропической каминной жары, а во-вторых, им так было удобнее цацками хвастаться. Оказывается, достав из закромов заветные шкатулочки, подруги устроили соревнование: кто за двадцать пять лет девической биографии в Городе у моря больше накопил брюликов и рыжья – богатенькая Нора от папы или скромная Лидка от клиентов; ебаться напропалую они обе начали с десяти лет, Нора – за так, а Лидка – сразу за бабки.
– Ну и кто победил? – поинтересовался я.
– Боевая ничья, – вздохнув, ответила мне штатная единица. – Но ты учти, маэстро, что Спирской всн с неба упало, а мне, не говоря уже за пипку с попкой и сладенький ротик, требовалась еще и хуева туча серого вещества: за бугром халявы не меньше, чем в совке.
Она явилась по тревоге на четвертый день моего вынужденного пребывания в клинике, и явилась не одна. Об этом сообщила мне Надежда Леонидовна, Малышка.
– Такой-то? – пискнула она, сунув свое детское личико в дверь «палаты лордов».
– Такой-то, – ответил я.
– К вам сестра пришла с мужем. Им сам главврач дал спецразрешение на полчаса и передачу. Пойдемте в Ленинскую комнату… Но передачу должна еще проверить сестра-хозяйка.
И я в безразмерной своей байковой робе неопределенного цвета с торчащими над больничной обувью завязками от казенных кальсон повлекся за процедурной в Ленинскую комнату. Там на стульях с прибитыми к ним латунными инвентарными номерами ждали меня «сестра с мужем», то бишь, естественно, моя путана-секретарша, а с ней… Я застыл в дверях, пораженный. С ней рядом на стуле сидел горбоносый брюнет в пенсне с золотыми дужками, небритый по-модному и одетый… Боги, кде, в каком этнографическом музее откопал свой прикид мой неожиданный визитер? А был он прикинут в красную русскую косоворотку с узорной опояской, синие же в белую полосу его нанковые порты дореволюционного московского дворника были заправлены в добротные смазные сапоги. На голове у брюнета красовалась узорчатая узбекская тюбетейка. Я даже не сразу узнал в этом ряженом своего старого знакомого, журналиста и философа-ясперсиста Витторио ПЬяццу, собкора газеты итальянских социалистов «Paese Sera». Но то был он собственной персоной. Некоторое время все мы четверо молчали. Наконец Витторио, сняв пенсне и прищурясь подслеповато, прокашлялся и начал с чудовищным акцентом:
– Дорогой мой деверь и шурин, я мольто, мольто огорчен твоей неожиданной тяжелой недужностью… Ке пеккато!
Лидка беспомощно развела руками, и Надежда Леонидовна, жалостливо, по-бабьи вздохнув, вышла из Ленинской комнаты. Мы остались втроем.
– Помолчи, придурок, – сказала Лидка по-русски философу.
– Ва бене, – кивнул тот.
– Это он оделся в рашен фолк дресс, чтобы не привлекать внимания, – пояснила мне Лидка. – Первый же встречный охуел на месте, все спрашивал: «Ты из какого зоопарка?» Впрочем, к делу, маэстро. Рассказывай.
Я рассказал. Лидка, выслушав, задумалась. Витторио, увидев за стеклянной дверью силуэт процедурной сестрички в белом халате, громко и без выражения выругался: «Ёб твоя мамма!» – и сморкнул на пол, зажав одну ноздрю большим пальцем левой руки. Очевидно,
так они там, за стенами корпункта, представляли себе манеры поведения диких московитов.
– Так ты уверен, что тебя упрятали мои соплеменники Евсейка со Спазманом?
Я забыл тебе сказать, читатель, что моя Лидка, Лия Абрамовна, была одесской жидовочкой чистых кровей. Как, впрочем, и ее кузина.
– Больше некому, – подтвердил я. – И еще Добрыня Перельман с телевидения.
– Аз ох унд вэй! – сказала Лидка. – Поговорил бы ты, маэстро, с Витторио, раз уж он пришел, чучело ебливое.
– Си! – встрепенулся ясперсист-хайдеггеровец и быстренько затараторил на своем тосканском диалекте. Он мне сообщил, что после его информации в газете о том, как с живого эфира слетела моя знаменитая песенка, в сущности отражавшая основы антиизраильской и проарабской политики советского МИДа, какой-то умник-обазреватель из «Нью-Йорк таймс» предположил в своей колонке, что ориентация эта вроде бы меняется, и тогда к ним в корпункт заглянул известный своими связями с Лубянкой журналист-международник Марат Гагуя и все допытывался исподтишка, где и когда Витторио взял у твоего, читатель, покорного слуги интервью.
Я выслушал Витторио с интересом и, прикинув, кажется, испугался по-настоящему. Оказывается, я между делом выдал государственную тайну. Ну кто, скажите, тянул меня за язык – давать интервью? Нашел кому пожаловаться! Я поделился этими своими запоздалыми сожалениями с Лидкой.
– Ты прав, маэстро, – согласилась она. – Твои дела еще похуже, чем тебе тут казалось с похмелья. не загреметь бы в Казань на пару годков. Они там в Конторе народ грубый и мстительный, несмотря на внешний лоск.
– Что же мне делать?
– Тряси кентов из того же ведомства. Срочно звони. Я тебе в этом, увы, не помощница. Мой контингент, как ты знаешь, – исключительно фирма. Тебе ведь ни к чему сейчас Нгуга, коммуняеа-генсек из Камеруна? Но ты не паникуй, я тебе кое-что принесла в передаче, охмури какую-нибудь гиппократиху в кабинете с телефоном. Чем ночью-то дрочить…
Тут в Ленинскую комнату вошли Надежда Леонидовна с сестрой-хозяйкой Лидией Алексеевной из Подольска, и последняя занялась осмотром пакета с продуктами. Она выложила на стол блок «Честерфилда», коробку итальянских шоколадных конфет, палку салями, кружок швейцарского сыра, еще и еще что-то плюс две бутылки: «чебурашку» боржоми в экспортном варианте с пробкой вместо жестяной крышечки и другую, темную, явно бутылку французского шампанского, скорее всего – Лидкин любимый Мумм (?), но с этикеткой, гласящей, что в бутылке – греческое оливковое масло.
– Не ошибись с минеральной водой, – сказала мне Лидка по-инальянски. – Водяра там. Поставишь кому надо. А шоколад с шампанским – абонентская плата за телефонные услуги. И поторопись с этим, а то не скоро увидимся.
– Сестренка что у вас, татарочка? – поинтересовалась Лидия Алексеевна.
– Деревенские мужик энд баба, – подвел итог Витторио и для вящей убедительности оглушительно перднул и стал пятерней чесать яйца.
Передачу приняли.
Свидание закончилось.
На полях
Молчун. Человек без имени. Дата Туташхиа. Убийца на экспертизе в первой поднадзорной. Вот уже скоро два месяца, как в клинике, и за все это время не сказал ни единого слова. Откуда-то из глухомани и наверняка не видел фильма Формана «Полет над гнездом кукушки». Что ж, в жизни и быту психушек разных стран существуют, как мы здесь видим, определенные стереотипы. Чем не Вождь из Формана? Да только не оторвать ему здесь унитаза и не убежать в свои прерии. Говоррят, пробовали некоторые. На кладбище лежат.
На полях
Шестнадцатилетний Коля с Пушки. Гомик-пассивчик. Как говорят, ебут его лет с двенадцати. Вежливо спросил у меня, подойдя в коридоре: «Вы правда любите кошек?» – «Да». – «Я тоже очень люблю кошек». И попросил оставить докурить бычок. Я оставил.
Потом его перевели на инсулин и закололи до полусмерти. А может, и до смерти. Точно не знаю, я тогда уже выписался.
А насчет кошки он узнал, наверное, на второй день моего пребывания в клинике. Позабыв, что я поручил Юленьке передать кошку с рук на руки моей маме (что она и выполнила, разумеется), я тупо требовал у дежурной сестры выдать мне со склада ключи от квартиры, чтобы я мог передать их дочке, ибо в квартире у меня заперта голодная кошка. Ключи меж тем были заперты в сейфе у старшей сестры, каковая должна была явиться только в понедельник, да и дочку мою ранее понедельника ко мне бы не допустили, да и кошки никакой в квартире у меня уже не было, но это все я сообразил на третий день пребывания в клинике, в понедельник, а шум насчет ключей и запертой кошки поднял в субботу такой!.. Даже странно, как это меня к койке парашютной стропой не привязали. Да-с, странно.
На полях
Сергей Штанько (Штаньковский) рассказал мне, в связи с моей идиотской кошачьей эпопеей, о которой уже знают все в отделении, как его, пьяного, однажды на два дня заперли дома жена и дочка: «Кошка с котятами, ежик, черепаха, рыбки и я в запое. С третьего этажа, с балкона спускал авоську на веревке, мне ребята туда клали портвейн, и я пил». «А кошка с котятами?» – «Две бутылки молока ребята принесли». – «А рыбки с черепахой?» – «Рыбкам я портвейна плеснул в аквариум, а черепаха с голоду в спячку залегла. Хотя я и ей предлагал портвейну на блюдечке. Не стала, сука, пить».
Этот Штанько меня к отделению малость приревновывает. До моего появления он был местный мудрец-философ без конкурента. Ну вот, мы вроде нашли общий язык на почве любви к живой природе. Постоянно ищет очки и кипятильник.
На полях
Мальчик Юра из второй поднадзорной, где не привязывают к койкам, но и порток не выдают. Дал мне почитать книгу Жоржа Блона «История великих океанов. Тихий». Интересеая, доложу я вам, книженция! История Юры, со слов Штанько, такова: на охоте случайно выстрелил из ружья, предполагая, что в кустах кабан. А то был его приятель, и он его убил наповал. Арестовали, прошло следствие, потом суд его полностью оправдал, один день он пробыл дома и затем попал сюда. Он почти оглох от уколов, очень вежлив. Долго, настоятельно и вежливо просил непременно вернуть книгу после прочтения. Книгу, прочитав, я ему, разумеется, вернул. А потом взял всю серию Жоржа Блона в некоей библиотеке и оставил себе, а с библиотекой пообещал расплатиться наличными. Но это я так, к слову.
На полях
Лежим в «палате лордов» на койках, болтаем. Я и Вова Незаметный, тихоня, сосед слева. Он из Тимирязевского района, я – из Кировского. Вова: «Ваш райком Рейхстагом называют». Я этого не знал. «А ваш?» Вова: «Ёб твою мать, у вас Рейхстаг, у нас Бастилия».
На полях
Володя Перевезенцев, сосед по койке справа. Его привезли после меня. Мы с ним ночью
переговариваемся шепотом. На нем я наблюдал все стадии постзапойного отходняка. Сутки он спал. Сутки маялся. Потом аппетит появился, захотелось солененького. Два дня жрал так, что за ушами трещало. (Здесь кормят неплохо, грех жаловаться, и кто просит – дают добавки, но только гарнир.) А теперь лн вот уже и курить бросил. А я не бросил. Зовет меня Вова на «вы» и Владимиром Ивановичем. Первое меня, в общем, не огорчает, а вот второе… Да, все чаще зовут меня по имени-отчеству. Старею, блин.