Глава 9
Город у моря и Большая деревня
Читатель! Я не люблю, когда бабы мне дают по долгу службы. Скажу точнее, мне представляется, что я вообще не знаю, как это выглядит; вроде бы я не пробовал. Если же мне предлагали, а мне не раз предлагали, я принципиально не брал. Ты недоверчиво спросишь, читатель, какой-такой ко мне, вольному стрелку и недобитому джентльмену, мог возникнуть у дамы материальный или же служебный интерес и мог ли он возникнуть вообще? Еще как мог. Помимо больших денег есть еще в природе крутые связи, есть связи старые, и порою наш брат, мастер культуры или представитель богемы – зови как хочешь, – такие двери ногой открывает, к каким тебя с твоим тайным счетом в Цюрихе на дух не подпустят.
Да и к чему мне было принимать от дам такие нескромные подарки или, скажем, оплачивать услуги проституток, когда и так всегда у меня было в переизбытке юных старлеток, от моих песен тащившихся, и матрон, готовых заплатить мне за благосклонность, и каких матрон! И я – педофил-старлеточник – порою до матрон снисходил, но всегда бесплатно… Почти бесплатно. Ну что такое фирменный блейзер с галстуком, швейцарские часики или там счет в кабаке? К тому же все эти поступления от матрон с лихвой компенсировались моими затратами на молодежный, еще не оперившийся дамский контингент: той колечко со стразом, той – сережки из бижу, кому-то – маечку, кроссовочки-джинсики. А пиво? А пепси? А бензин для загородных поездок на травку возле речки? А мясо на шашлык? Так что неизвестно еще, кто на кого больше потратил, матроны на меня или я – на старлеток.
И я всегда соблюдал правило: не сожительствовать с солистками-вокалистками и балетными примами в курируемых мною эстрадных коллективах, а также с администраторшами и фиктивными литсекретаршами, то есть с теми, кто платил мне наличными. Так что заруби себе на носу, читатель: как среди мужчин, так и среди женщин есть вольные бляди и есть проститутки. Две эти категории находятся по разные стороны некой незримой грани; грань эта тонка и преодолима, но она все же существовала, существует и будет существовать. Никогда мужиком-проституткой я не был, но твердо числился по списку мужского вольного блядства.
С Лидкой познакомила меня Нора Шведт, одесситка, в девичестве Спирская, супруга моего одноклассника Пашки Шведта, писателя и писательского сынка, маленького, рыженького и лысенького жиденка с брюшком, которого после женитьбы на ней, единственной дочери директора крупнейшего одесского сыроваренного завода, дельца-титана Додика Спирского, прозвали в Москве за глаза Пашкой Голландским, с намеком на запах сыра, исходящий от богатого приданого его невесты, каковое пропившемуся в пух и прах алкашу-драматургу спасло уровень жизни, но подмочило репутацию. Пашка не любил свою жену, а она, в свою очередь, не любила Пашку, и ты, читатель, разумеется, спросишь у меня, на какой же основе состоялся их брак. На здравой, отвечу я: моему однокласснику нужны были деньги, Нора же могла выйти замуж только в Москву, потому что в Городе у моря, небольшом, в сущности, населенном пункте, все знали: Нора Спирская дает любому и сразу, и все, кто хотел, к ее двадцатипятилетию уже воспользовались этим. Большая же деревня настолько велика по количеству народонаселения, что даже Нора всем здесь дать не может.
Приехав в Москву, Нора с солидной доплатой поменяла однокомнатную Пашкину малогабаритку в Дегунине на бывшую дворницкую в первом этаже староарбатского дома,
где прописанная там в единственном числе молодая артистка Мосэстрады по кличке Снегурочка среди нагромождения хлама и тряпья неумело содержала бесплатный – за выпивку с закуской – молодежный богемный бардачок. Жилая площадь дворницкой, считавшейся помещением аварийным, а именно 70 квадратных метров, и высота потолков, а именно 5 метров, позволили Нориному папаше за два месяца превратить трущобу в двухуровневый шикарный апартамент. А Снегурочка, продав тем временем кому-то Пашину малогабаритку, сложила все деньги в толстую пачку, поменяла рубли на доллары и, уплатив за фиктивный брак американскому студенту-гомосексуалисту Джону, укатила с ним в Америку на постоянное местожительство.
В двухуровневом апартаменте, бывшей дворницкой, куда я хаживал еще при Снегурочке, Нора и познакомила меня с моей будущей боевой подругой Лидкой, своей одесской кузиной. То был незабываемый зимний вечер. В тот вечер Пашка позвонил мне откуда-то из гостей и слезно умолял выручить: съездить к нему домой и сказать супруге, что он задержится до утра на киностудии; позвонить он сам не может, потому что, во-первых, Нора сейчас с кузиной дома пьет коньяк, а от коньяка она глохнет и звонков не слышит; а во-вторых, он уже в койке, и сейчас ему будут сосать хуй. Я по слабости натуры согласился, но уже в машине у меня возникла парочка вопросов на засыпку, а именно: во-первых, почему к телефону не может подойти кузина? Или у них вся семья от коньяка глохнет? И во-вторых, кто и, главное, что будет у него сосать, если недавно он мне за пивом признался: член у него настолько по размеру незначителен, что он сам не всегда его находит, когда хочет поссать. Ответа не второй вопрос я не получил и по сей день, на первый же получил сразу, позвонив у дверей двухуровневого апартамента, бывшей дворницкой.
– Идите на хуй! – сказало мне через дверь мягкое меццо-сопрано.
– Я от Павла, специально на машине приехал с киностудии, – внушительно, басом сказал я.
– Подождите в своей машине, – приказало меццо-сопрано после паузы.
Я просидел в автоконгломерате с неработающим отопителем уже добрую четверть часа, когда из подворотни выплыла и подплыла к нам высокая фигура в норковом манто до пят. Я опустил стекло. Дама сунула в салон нарумяненную очкастую рожицу, и аромат парфюма от Живанши пополам с греческим коньяком «Метакса» сбил мне дыхание.
– Вы это называете машиной? – спросила дама.
Я не обиделся. Я знал, что моего железного конька дама может оценить только после совместной эксплуатации.
– Павел просил передать… – начал я, но продолжить мне не дали.
– Пошел на хуй Павел… как у вас холодно!
– Отопитель сломался.
– Ну ладно, – сказала дама. – Нора вас почему-то приглашает. Зайдите погреться, только не обращайте на нас внимания.
И я пошел за ней обратно в бывшую дворницкую. В гостиной царил полумрак, половина мачтовой сосны полыхала в камине, бронза и мрамор антикварной пластики брезжили среди ампирного мебельного антуража: все было здесь как всегда. Войдя передо мной в гостиную, новая моя знакомая уронила на пол свою норку и осталась на черных шпильках и в черных же бардачных трусиках, притом без лифчика. А на хозяйке дома, ничком, кверху задницей валявшейся на кушетке, не было ни шпилек, ни трусиков. Правду сказать, жара в двухуровневом апартаменте стояла тропическая, я в своей шоферской куртке сразу взмок.
– Нора, привет! – сказал я. Она, конвульсивно дернувшись, села на кушетке и что-то быстро затараторила, глядя мимо меня. Я ничего не понял, но и не удивился; у жены моего бывшего одноклассника было сильное косоглазие, к тому же она плохо выговаривала почти все буквы русского алфавита.
– Павел просил передать, что задерживается на киностудии, – тупо пробубнил я в третий раз.
Нелепая ситуация! Вместо того чтобы сидеть дома и творить нетленку, торчу здесь, как пугало, в старой куртке, лишним свидетелем интимной оргии двух черноморских не то лесбиянок, не то эксгибиционисток, одна из которых к тому же супруга моего приятеля, а
другая…
– Послушайте, – сказала другая, – сестра мне толковала, что вы якобы интеллигентный человек. Так что вы уже стоите? Снимите ваши обноски и присядьте хотя бы из вежливости.
Так я и поступил тогда, и у камина с пылающей в нем половиной мачтовой сосны познакомился с Лидкой, долговязой и весьма костлявой особой в очках, бардачных трусиках и на черных шпильках, за каковое знакомство сейчас, после ее визита ко мне в психушку, должен Богу помолиться с несказанной благодарностью.
Голая Нора зигзагами ушла в спальню и там вырубилась при попытке надеть пеньюар. Мы с Лидкой остались за столом у камина вдвоем. Мне спешить было некуда, на столе же влекуще мерцал в матовой бутыли греческий коньяк, горка антрацитово-черных маслин ждала на кузнецовском блюде, слезился сыр, благоухал лаваш… О чем мы говорили? Не «о чем», а «за что», читатель. За Одессу, естественно, чтоб я так жил!
Многое, читатель, уже тогда связывало твоего покорного слугу с этим дивным городом, где в годы раннего застоя состоялась на улице Чижикова, в Одесском театре оперетты, премьера его первого музыкально-драматического опуса, и спектакль прошел, и пользовался в дальнейшем немалым и, надеюсь, заслуженным успехом.
А Лидка в Городе у моря родилась и выросла, там закончила филологическое отделение Университета по специальности «Итальянская литература от Данте Алигьери до Сальваторе Квазимодо», ты представляешь себе, читатель? Ведь и автор этих строк по специальности лингвист, учился на факультете переводчиков московского иняза, на итальянском отделении! И мы в тот вечер с Лидкой ловили кайф от дружеской беседы аж на трех языках: русском, одесском и итальянском по очереди. Когда же греческого коньяка в литровой бутыли осталось на донышке и за глухими шторами бывшей арбатской дворницкой начало светать, Лидка на чистом московском диалекте сказала мне, что за руль меня после нашего затянувшегося ужина не пустит, а лучше покажет мне в апартаменте ванную комнату для гостей и постелет на втором уровне в одной из двух гостевых спален. Я безоговорочно принял ее предложение и, намыливаясь под душем, сообразил, почему в комплект к бардачным трусикам она не надела бардачного же лифчика: при всей долговязости и некоторой спортивной костлявости грудь у нее была как у школьницы-подростка, и лифчик просто не требовался.
Когда я в гостевом халате вошел в указанную мне заранее спальню, постель была постелена, и Лидка лежала в постели почти как была, то есть в очках и на шпильках, но без трусиков.
– Простите, маэстро, – сказала она мне по-итальянски, – но шпильки и очки я не снимаю никогда.
И выключила свет.
Тогда она еще не была моей литсекретаршей.