Глава 13
Второй день. 15 апреля, понедельник
Пробуждение смутное, жуткое. Чья-то запекшаяся кровь на моем пододеяльнике. Рядом – в профиль – Карпов со Светловым. Они. Я кашляю. Оборачиваются на кашель. Анфас. Нет, вроде бы не они. Не Карпов и не Светлов. А в профиль – они… В дверях спортивного вида парень в белом халате, лицо суровое, холен, гладко выбрит. Не санитар. Значит, врач.
За спиной врача в коридоре накрывают на стол, мисками гремят. Я вспоминаю вчерашнее. Все закипает во мне. Зачем, зачем я открыл дверь козлу-участковому? Я же вот-вот и так бы душевно оттрахал милую Юленьку-сувенирчика! А теперь она, не оттраханная… Позор! На всю Москву, на весь Питер – позор! Зачем дверь открыл, мудила, мог ведь не открывать, ломать бы не стали!
Сажусь на койке. С трудом, но встаю. Качнуло. Обращаюсь к предполагаемому врачу:
– Что, если я откажусь принимать пищу?
Предполагаемый врач диагностически, профессионально меня рассматривает. Пауза.
– Не советую. Ваше социальное положение из рук вон плохо.
Снова качнуло, и перед глазами – уже два предполагаемых врача, холеные, спортивно подобранные, в белых халатах. Однако надо держать ухо востро!
– Я не собираюсь объявлять голодовку. Я просто несколько перевозбужден и оттого не хочу завтракать. Кусок, знаете ли, в горло нейдет.
– Пожалуйста.
Слава Богу, больше не качает, и он снова один.
На полях
Старичок Генрих Павлович, тот, что вчера ел из миски руками, стоя в койке на четвереньках, он на пенсии. Он никогда и нигде не работал. У него нет никакой профессии. Он окончил пять классов советской школы и в день окончания занятий написал на доске мелом: «Лёнька – дурак!» Про своего соседа по парте. А тот, обидевшись и решившись отомстить, задержался в классной комнате после того, как все ученики вышли, и, переправив афоризм, сбегал за завучем. «Посмотрите, – говорит, – что Генрих написал на доске». А на доске, белым по черному, теперь значилось: «Ленин – дурак». И не ходил уже маленький Генрих в шестой класс, взяли в дурдом, посадили на инсулин, «завернулся» на всю житуху.
А ведь я и на него похож! Я тоже иногда люблю пожрать наедине с самим собою. Лукулл пирует с Лукуллом! Макароны. С маслом. С тертым сыром. С томатным соусом. Вмазать стакан – и одну тарелку. Второй стакан – и вторую. Третий стакан…
А плов? Однажды я сделал в ожидании гостей полный казан потрясающего плова – я, как многие холостяки, неплохой кулинар. Но гости не пришли. Гады! Они достали билеты на концерт Оскара Питерсона! И не позвонили. Они ждали начала концерта, но концерт не
состоялся. Оскар Питерсон не пришел на свой концерт, ибо его поселили в гостинице «Урал», а там воняло и ползали по стене номера тараканы, и он счел все это проявлением по отношению к нему расистских тенденций и, не распаковав чемоданов, уехал в такси на Шереметьево-2, оттуда же самолетом улетел домой, в Канаду. А они ждали. А он улетел. А я? Я ничего не знал об этом. И выпивки у меня не было, они ее должны были привезти с собой, и она у них была. Но они не позвонили даже. И я наложил себе плова в касу. Полную касу. И съел. А потом вторую. И съел. А потом…
В общем, когда они с бутылками в полночь заявились, я дрых, обожравшись, как удав. И с трудом проснулся оттого, что они били в дверь ногами. И по телефону звонили от соседей. Я им открыл. И мы пили без закуски. Хорошо, что перед сном я по инерции вымыл касу и казан. И про обещанный плов никто не спрашивал.
На полях. Продолжение от 15 апреля, понедельника
От обеда из тактических соображений я отказываться не стал. Удивило: кормят неплохо. Только почему-то сначала дали кофе с молоком (не хуже любого столовского), а потом уж – гречневую кашу с кубиком сливочного масла и с творогом. Наконец – суп. Рассольник. И ложки выдали сразу после кофе.
Ем, а самого трясет с похмела, еле-еле в рот ложкой попадаю. Вспоминаю утренний первый осмотр в ординаторской, после отказа от завтрака и комбинации с портками. В ординаторской за столом – армянин в белом халате, рядом с ним – средних лет русская красавица в белом же халате, волосы русые, очи синие, рот алый. И тот, утренний, спортивно-подобранный, в костюмчике – в кресле, в уголке под пальмой. Отвечаю на вопросы. От вчерашней и позавчерашней вечерних таблеток (это был сципазин) еле-еле языком ворочаю, зубы третий день только хозмылом, пальцем чищены, лицо… В отделении нет, естественно, ни одного зеркала, но стекло предрешеточное в сортире отражает все же кое-как… В общем, то, что они видят перед собою, оно собой представляет… жуть! Помнятся лишь обрывки диалога.
Армянин. Вы всэрьёз утвэрждаете, что все здесь написанное – ложь и вас сюда направили по политическим соображениям, из-за вашэ пэсни?
Я. Утверждаю.
Русская красавица. Но от вас же даже сейчас пахнет водкой!
Я (молча). Да неужели?
Ну и далее в этом духе. Я вроде бы начал даже просекать ситуацию. Но, как выяснилось позже, просек ее неточно. Одно я угадал: Русская красавица – мой лечащий врач. Кто такой спортсмен в костюмчике, я даже не гадал. А он оказался зав. отделением. Я же решил, что зав. отделением – армянин. Поскольку он был из себя, как многие армяне, весьма толст и важен. Но он, как выяснилось позже, был ассистентом консультанта Х (Икс), и я больше его никогда не видел. И он был толст и важен.
…О эти краткие, одним-двумя словами данные национальные и цеховые характеристики! Генерал Платов, донской казак, на вопрос, не желает ли он сделать знакомство с сочинителем Карамзиным, ответствовал кратко: «Желаю. Я люблю сочинителей, потому что они все пьяницы». Но непревзойденным по лаконизму диагностом национальных статических стереотипов был покойный мой родственник, профессор-кардиолог Петр Львович, мир праху его. Там, в дачном подмосковном поселке, где прошло светлое, хоть и послевоенное детство автобиографического моего антигероя, уже в студенческие его годы и позже появлялся иногда по воскресеньям милый Петр Львович, первое время с супругою своей, бывшей красоткой-домработницей Розитой Викторовной (по паспорту – Перепетуя).
– Я Петечку послезавтра везу в Варшаву на коллоквий, – небрежно отставив мизинчик и дуя на чай в блюдечке, говорила на веранде прелестная тетя Розита, мир праху ее, вся в шелках,
и в кольцах, и в сережках с бриллиантиками.
– На коллёквиэм, Розита, – несмело поправлял профессор.
– Я так и говорю! – Голос Розиты снижался от меццо-сопрано до контральто, и профессор опускал добродушное, полноватое, гладко выбритое лицо свое в чашку, и пряталась под двойным подбородком щегольская «бабочка», и холеный «бобрик» цвета соли с перцем представал обществу на веранде…
Волшебное время! Неповторимая Розита Викторовна! Умный, добрый, ушедший недавно от нас в свои девяносто три года профессор-кардиолог, величайший, первый по лаконизму диагност национальных статических стереотипов! Он давал характеристики одним словом, вслушавшись, иногда от нечего делать, в постороннюю беседу.
Например.
Вовка (вбегая на веранду с газетой). Папа! Китайцы в районе острова Даманский перешли нашу границу!
Вовкин папа. Не может быть!
Петр Львович (после паузы). Китайцы – прачки хорошие.
Или.
Вовка (вбегая на веранду с газетой). Папа! Армяне выиграли кубок!
Вовкин папа. Не может быть!
Петр Львович (после паузы). Армяне жирные…
Стоп! Вернемся, читатель, в невеселую действительность.
В общем, дал я маху с армянином, уж очень он был жирный и важный. А зав. отделением-то, как выяснилось в дальнейшем, оказался спортивный парень Валерий Николаевич. Русская же красавица средних лет, как я и полагал, оказалась моим лечащим врачом Валентиной Михайловной, зам. зав. отделением.
Вообще день этот помню смутно, три первых дня слились в один, это ж надо так нажраться! Все она, Книжкина неделя: в день три школы, через всю Москву за рулем автоконгломерата, грязища на МКАДе, в школьных актовых залах нету микрофонов и в связи с популярностью последнего детского рок-диска антигероя в каждом актовом зале вместо ста детишек – пятьсот…
Кажется, на второй день, еще до осмотра, мне смазали голосовые связки пенициллином и дали сок алоэ. Горлу стало легче. Кажется, после осмотра, часа через три, разрешили позвонить. Позвонил дочке и Вите-космонавту. Договорил их – навестить меня вместе, когда пустят, сообщить обо мне Гоге с Лёнчиком и путанке-секретарше. Дочка утешила, что с кошкой все о’кей. Она у мамы. Спросила, кто такая Юленька. Ответил: соседка.
– Из Питера? – притворно удивилось смышленое дитя.
На полях
Карпов оказался Женей, рабочим овощного магазина, бывшим зятем маршала ВВС, сыном генерала МВД, давно разошедшегося с его матерью, которую Женя люто ненавидит. Говорит, из-за нее вены резал. Сейчас привязан к койке, а рядом с койкой – костыль. Последнее, что совершил на воле, – множественный перелом ноги при выходе в состоянии опьянения из ресторана «Загородный». Шел по валютному делу. Нет, не из «Загородного» шел, а вообще – шел. Но сломал ногу. Признан пять лет назад социально опасным. Бил мать. И мне предлагают хромой доктор с Евсейкой и Перельманом-Ермолаевым тот же диагноз. Так решили Нил Петрович со Спазманом… Ну, это мы еще посмотрим, суки! Но Карпов! Мой первый собеседник в первой поднадзорной! Право же, я рад был беседе, а ведь с такими, как он, я – в свои сорок с небольшим – сто лет уже рядом срать не садился! А кто такой Светлов – сказать трудно. Сам Женя знает только, что фамилия его – Кузьмич. Зовут, значится, Кузей. Он принес от забора три бутылки «Розового», и Женя, огорченный с воли каким-то поступком своей матери, выпил с ним и бритвой от самодельного кипятильника перерезал себе вены на обеих руках. И теперь Кузя-Светлов, устыдившись, видно, своего глупого поступка, ухаживает за Женей-Карповым как за сыном и братом. Вот и вся история.
На полях. Добавление к главе «В прачечную и обратно»
Когда мы катили тележку с чистым бельем из прачечной обратно в отделение, навстречу нам попались два санитара с носилками. На носилках – прикрытая одеялом женщина. Мы не придали этому значения. А напрасно. Дядя Тиша и Кузя бабу эту, оказывается, знают. Оказывается, наши мужики носят ужин не только в наше отделение, но и в женское, коим заведует супруга нашего Валерия Николаевича. И вот однажды, дня за два до моего прибытия, приносят они ужин в женское отделение, а баба эта лежит возле запертой ординаторской на носилках под простыней и стонет: «Ох! Несите меня в морг!» Они поставили свои фляги на пол, подошли к ней: «Чего, мол, тебе?» А она сбросила с себя простыню и перевернулась на живот. Совершенно голая! Кузя дал ей сильно по жопе, она вскочила и убежала. И вот теперь ее пронесли мимо нас на носилках. Может, правда заболела? кузя говорит, вся спина и вся жопа у нее были в сплошных уколах. Закололи женщину. Я сказал: «Ну, Кузя, ты садист!» А Кузя мне: «Да? А она тогда – кто такая?» Я сказал: «Она – эксгибиционистка». «Сионистка. Тьфу, блядь!» Кузя не понял.
На полях. Меню диеты
Рыба с картофельным пюре.
На полях. Меню для всех
Колбаса с макаронами.
День второй или третий. Вроде третий, суббота. Числа не помню
Молчуна, Дату Туташхия, он же Вождь из Формана, впервые приметил. Мрачноватая личность!
Ел много и жадно.
Начал читать Жоржа Блона. Главой «Знаменитый мятеж» был дико увлечен. А когда прочитал о переодетой юнгой девушке на одном из кораблей Бугенвилля, придумал дивный опереточный сюжет. И записал в свою тетрадочку. Когда выйду на волю… Полно! выйду ли?
Звонил ли я дочке и Витьке-космонавту в тот день? Или в последовавший за ним? Не помню. «Все сломалось в доме Обломовых», как сказал в первом номере Центральных бань один фарцовщик, желая прослыть эрудитом. Однако, кажись, голова начинает понемногу работать!
Сам вызвался таскать для обеда столы. Двигаться, двигаться надо, батенька!
Ночью, как уже упоминалось выше, на соседнюю койку налетела нечисть с картишками и «колесами». Толик, сынок писательский, татарин Абдулка и, кажись, Вова Незаметный, будущий ночной собеседник мой. Считал верблюдов.
А что еще было днем? Ждал. Читал. Въезжал в ситуацию. По цепочке дошел от визита хромого доктора до визита участкового. Значит… Значит, главное – пислечкомбинат! Евсейка Гринбладт! Кто же за ним? Нет, в тот день до Спазмана я не дошел. И не включил в параллельную цепочку Ермолаева-Перельмана. Плохо, плохо еще в тот день работала моя голова. Но она уже работала!
На полях. 21 апреля
Я берусь за любую работу. Все уже об этом знают. Я носил грязное белье в прачечную, и возил чистое белье на тележке обратно, и вечером ходил за ужином. Сижу на койке, записываю в тетрадочку эти вот строки. А дядя Тиша – тут как тут: «Писатель! Мусор вынесешь?» – «Не видишь разве? Я работаю». – «Ну ладно, других найду». Вот у меня и кликуха появилась – Писатель.
Витек, староста отделения, составлял нынче список по палатам. Вошел со списком. Провозгласил, актерствуя: «В нашей палате прописался…» Назвал с пафосом мою широко известную в узких кругах фамилию. И, через интонационную запятую, торжественно: «Писатель!»
На полях. 21 апреля
Мой новый приятель, сопалатник, «лорд» Михайлов. Ниже – подробно о нем. Это преинтересно. Пока вкратце. Интеллигент, технарь из ВПК. Точнее – шахтостроитель ракет СС-20. Начал тут уж было опускаться, хотя поступил на лечение от хронического алкоголизма по собственному желанию. Сегодня же пошел по моему примеру стирать под краном рубаху и носки. И простыню на койке сменил.
А я не сменил. Мне дорого почти уже невидимое пятно от моей спермы (см. ниже: «Как я первый раз дрочил в дурдоме»).
Пообещал Толику по фирменной сигарете за каждые 8 слов в предполагаемом к совместному с ним созданию словарике терминологии наркоманов. Для начала махнулся с ним: пару сигарет «Мальборо» на таблетку тазепама. Плохо мне спится здесь. Глазки у Толика загорелись. Но он опять пошел с Абдулкой писать пулю. До чего ленив! Может, все-таки что-нибудь напишет? Едва ли. Однако, как говорят в Одессе, будем посмотреть.
Курсив мой
Читатель! Здесь в работе твоего покорного слуги над расшифровкой дурдомовской тетрадочки случился большой перерыв. Примерно с марта 1991 г. до конца сентября 1991-го же года от Р.Х. Отобрали тетрадочку. И незаконченный роман отобрали. Следователь Кировской районной прокуратуры отобрал у писателя рукописи и отправил их на экспертизу в райуправление КГБ, а самого писателя – в изолятор 128-го отделения милиции г. Москвы на три дня без жратвы и адвоката. Это на пятом-то году так азываемой «перестройки»! Впрочем, может быть, ты читал об этом в газетах. За писателя вступились «Московский комсомолец» и «Куранты», и его выпустили под подписку о невыезде из Москвы. Но рукописи вернули только теперь, после событий 19 – 21 августа 1991 г. от Р.Х. у российского Белого дома, в коих писатель принял личное и самое непосредственное участие – и как солдат Сопротивления красному путчу, и как журналист, и как… Впрочем, тебе судить, читатель. Вкратце в поэтической форме Владимир Иванович изложил вышеназванное событие в балладе «Письмо Владимира Татьяне», отправленной Холодковой Т.В по адресу: Эйн-Акоре 12-4, Ришон Ле-Цион, Израиль. Каковую балладу и приводит здесь полностью.
Письмо Владимира Татьяне
Жил я с Таней в Советском Союзе,
Но жену в Израиль проводил.
Таня, Танечка, вышли мне «узи»!
Дядя Боря здесь дел натворил!
Не поверил он, блин, в перестройку,
Дядю Мишу подальше послал
И с «Вестями» удалую тройку
Зарядил на российский канал.
Убедившись, что могут колхозы
Экспортировать только навоз,
Обонять ливадийские розы
Дядя Миша поехал в Форос.
Запах роз, президент и супруга,
Море плещет и звезды манят…
Вдруг на дереве пукнула пуга
И испортила весь аромат!
Пионерский отряд негодяев
Был наутро к походу готов:
Димка Язов и Генка Янаев,
Валька Павлов и Вовка Крючков.
Маршируют под вопли бакланов…
Между прочим, поднял по трубе
Ихний старший вожатый Лукьянов
Севастопольский полк КГБ.
Окружили, приставили дуло
Пистолета к седому виску…
Попросил привязать себя к стулу
Дядя Миша, впадая в тоску…
«Обойдемся без лишних насилий,
Сообщим: президент нездоров», —
Подсказал Стародубцев Василий,
А сказал его друг Тизяков.
И задумалась под кипарисом
Эта вся президентская рать:
«Что нам делать с упрямым Борисом?
Он не Миша. Его надо брать».
…Я женат на жене-иностранке,
Я под следствием как диссидент.
Вышел в город – на улицах танки!
Таня, Танечка, вот инцидент!
Я не мог поступить по-другому,
Взял я фляжку, надел сапоги
И к российскому Белому дому,
Как умел, похромал вполноги.
Этой ночью, детишек попрятав,
Не смирившись с позорным концом,
Тысяч пять москвичей-демократов
Белый дом окружили кольцом.
Баррикады. Трехцветные флаги.
Десять танков да пять БМП…
Лишь под утро хлебнул я из фляги
С отвращением… к ГКЧП.
Штурмовать нас не стали таманцы,
Кантемировцы вышли в нейтрал,
Ростропович приехал на танцы,
Шеварднадзе за чачей послал.
В непростреленном комбинезоне
На часок отдохнуть от войны
Я заехал домой к тете Соне —
Самой лучшей подруге жены.
Ближе к ночи надел я фуражку,
Погасил в ее комнате свет,
Взял кассету, допил свою фляжку
И потопал обратно в пикет.
Блин, поэт или нет я, в натуре?!
И, к подъезду продравшись с трудом,
Передал Политковскому Шуре
Пару песен своих в Белый дом.
Вопреки комендантскому часу
С баррикад на Никольскую, семь*,
Как пацан, я с кассетою мчался
И обратно – в пикет насовсем.
Ночь вторая дождила недужно,
Но душою мы были тверды.
Поднялась вся Москва безоружно
Против язовской пьяной орды.
Волчья морда, пятнистая шкура —
Это, верная ГКЧП,
Вышла витебская десантура,
Но на Минке завязла в толпе.
А когда совершался молебен,
Три свечи ветерок затушил,
И священник сказал, что на небо
Отлетели три чистых души.
В третью ночь месяц в небе был светел,
Но горели костры до утра,
И почти никого я не встретил
Из ребят, с кем стоял здесь вчера.
Ночь была уже типа субботней,
Пыл путчистов слегка поугас.
Плащ-палатку мне выдали в сотне,
Дали каску и противогаз.
Наблюдал я усталые лица
И рассвет над Москвою-рекой,
И эмалевый крестик в петлицу
Обещал нам полковник Руцкой.
Дальше – знаешь сама по газетам –
Тут такая пошла кутерьма!
Рад бы вылететь – трудно с билетом,
Прилетай, если хочешь, сама.
Раньше жил я в Советском Союзе,
А теперь его нету совсем.
Таня, Танечка, вышли мне «узи»!
Я тебе подарю АКМ.
*На ул. Никольской, 7 находится частная радиостанция «Эхо Москвы», единственный оставшийся в эфире рупор сопротивления изменникам Родины. (Прим. автора).
Август – сентябрь 1991 г. от Р.Х.
Нечего и говорить, что, сидя в изоляторе, таскаясь по допросам, а затем – по газетам и адвокатам, а также защищая со своим жалким штык-ножом, в каске с трехцветной кокардой и с выданным в пикете противогазом отечественную демократию, Владимир Иванович, уже пятидесятилетний, но не потерявший бодрости, опять-таки делал кое-какие записи в тетрадочку и на портативный фирменный диктофон. Он обещает их расшифровать и систематизировать в своем очередном опусе «Три дня в августе 1991 г. от Р.Х., или Белая Революция Астр». Может, когда и выполнит свое обещание. А пока надобно завершить начатое. Назад, читатель, в 1983 год, в застой, в стагнацию, стало быть, зовет тебя автор, он – пациент психушки на Каширском шоссе. Пошли, как говорится в студиях звукозаписи, «с крючка». А что? Не исключено, что встретимся с тобой не только, так сказать, в пивбаре, но и на, так сказать, страницах, читатель, как-никак реет над префектурой, что напротив однокомнатной квартирки автора, трехцветный российский штандарт! Надо же, блин! Не думал, блин, что доживем. Однако…
Конец курсива
Прежде всего надобно по памяти восстановить 6 (шесть) коротеньких главок из дурдомовской тетрадочки, бесследно исчезнувших в Кировской прокуратуре и Кировском же районном управлении КГБ. И вкратце к этим шести главкам написать преамбулу: откуда они взялись и почему именно такая форма повествования пришла в дурную голову автора.
Еще дошкольником автор зачитывался книгами Бориса Житкова – был на Руси в тяжелые годы раннего большевизма такой хороший детский писатель. Особенно Вовке нравилась книга «Что я видел». Она была написана в форме коротких и лаконичных главок типа: «Как я в первый раз увидел паровоз», «Как я умывался из ручья», «Как мама и папа поссорились». Именно о событиях, заголовках, в этих коротеньких главках и шла речь. И автор, бывший Вовка, а теперь, точнее – тогда, ненормальный псих Владимир Иванович, сорока трех лет, решил в своей тетрадочке попробовать себя в этой форме. Итак…