Часть 2
Палата лордов
Дневник с комментариями и пометками на полях
Психиатрическая клиника № 15, отделение 27
ул. Москворечье, д. 7 (по Каширскому шоссе от центра до метро Каширская, не доезжая, направо)
20 апреля 1983 г. от Р.Х.
Я вчера, как умел, молился Богу и дал обет: не любодействовать с женой ближнего своего, ежели выйду отсюда «с понтом под зонтом». Даже если просто выйду. Речь не шла вообще о любодействии. Тут нельзя зарекаться, даже будучи… Словом, будучи даже там, где я нахожусь. Нельзя. Вот так.
Ежели на холодную голову начинаешь отдавать себе отчет в том, что в той или иной конфликтной ситуации ты не до конца прав – надо выкинуть эти мелочи из головы, надо идти до конца и стараться выиграть игру. Или проиграть с честью. Ежели, разумеется, ты прав в главном и цель твоя светла… Но лучше все-таки выиграть. Любыми средствами, ибо в октябре семнадцатого они предложили нам игру без правил, в одни ворота.
«Самое прекрасное в мире есть радость человеческого общения», – так думал и писал Антуан де Сент-Экзюпери, Сент-Экс. Прекраснодушное дитя, Маленький Принц, исчезнувший в небе над морем! Улетел-таки на свою планету, к Розе своей… Нет ничего невозможнее этой радости! Пример – заключенные и охрана. Или мы – психи несчастные и обслуживающий нас медперсонал. Необщение между двумя этими противостоящими друг другу категориями человеков невозможно, что же до радости нашего общения… И тем не менее мы и они, в общем, представляем из себя единое, собранное по закону природы, то бишь наугад, сообщество. И необщество сие, огороженное забором психушки, увы, есть не что иное, как модель мира людей. Слава Богу, доставляют сюда по месту проживания пациента, все мы, психи ненормальные, – соседи, и это не спецклиника казанского типа и не спецотделение, а обычное, наркологическое, № 27. До чего же, как там ни говори, далек от простого народа барин, хоть и предпоследний из уничтоженной и вымирающей породы (есть у меня дочурка, может, родит кого?). Мне вот думалось, что я, в общем, знаю своих соседей по микрорайону: в очереди у пивного ларька вместе с ними стою и вроде не выделяюсь особо, с соседями своими непосредственными Петром Петровичем и Серегой-фотографом, он же Борис-каратист, спирт жарю, недавно среди ночи недалеко от своего дома познакомился с молодой дамой, продавщицей из ларька «Русский квас», вместе с ней сходил в магазинную подсобку за портвейном, она даже трояк добавила, пригласила к себе и так далее… Не помню, правда, имени ее, но впечатления от визита – сказочные, хоть и смутные: четыре бутылки «Кавказа» мы взяли… Ну и что?
А здесь, в психушке,среди десятков услышанных вполуха и в личных беседах историй житейских – ну просто инопланетянином каким-то себя ощущаю! Может, в наследственной, воспитанной и благоприобретенной духовности тут все дело? Увы, увы, бездуховны в большинстве своем сограждане-психушечники. Не все, но почти. И, может быть, только общая бедность наша оставляет краешек надежды, что не превратимся мы в сытое стадо, подобное «обществу потребления», и хоть что-то свое, русское сохраним, а при благоприятой ситуации взлелеем и взрастим в дальнейшем. Там, у них, как пишут в газетах, резкая грань проходит между быдлом и элитой, а у нас все наоборот: элита и есть быдло, среди же людей
обыкновенных нередко встречается душевная прямо-таки элитарность! Но не духовная. Может, это хорошо, что мы бедные?
И цель интеллигента – до пота и крови хранить и лелеять этэт краешек надежды на возрождение отечественной духовности, как хранил, раздувал и теплом своим укрывал от дождей язычок пламени в обложенной мхом плетенке Хранитель Огня из доисторического племени, не умевшего еще огонь добывать и оттого оберегавшего этот язычок пламени как святыню.
А вот вам и живой пример: бывший лирический поэт, а ныне псих на экспертизе FJI* – навел же в палате № 6 на 12 коек порядок почти идеальный: пол подмел, койки заправил, полил хотя и сломанную, но живую, забинтованную китайскую розу в кадке посреди палаты и две герани на окнах; а чтобы скрасить все это грязновато-застиранно-белое уныние, повесил на гвоздь, вбитый во фрамугу наглухо запечатанного окна, оранжевое махровое полотенце. И стало красиво.
И тут вошла санитарка, скорее телесно, нежели духовно богатая, что прописью было выведено на ее морде жующей игуаны, и говорит:
– Кто велел полотенце на гвоздь весить?
– Я сам повесил, – отвечаю, – сохнет оно. И помещение украшает, между прочим.
– На батарее сушить положено.
И ушла. А в нашей палате нет батарей, они в стены вмурованы.
* Франц Иосиф I, инициалы монарха на фуражках австрийских солдат в Первую мировую. Шутники из романа Я. Гашека переводили это: «Fur juden interessen» – «В интересах евреев».
Медперсонал
Зав. отделением Валерий Николаевич, типичный современный передовой врач, кандидат наук, образцово-показателен, спортивен. Соседним, женским наркологическим отделением заведует его супруга, тоже кандидат наук; детей у них нет. Хочется верить в его объективность. Он русский. А что, если люди Евсейки и Спазмана, с их связями, его проверками замучают? Сдастся? Тогда мне кранты, песец. В нашей семье немало было врачей и еще остались. Тетя Нюра из Саратова, Царство ей Небесное, лучший педиатр города, орденоносица; дядя Петр Львович, профессор-кардиолог; дядя Шурик, брат его, гинеколог, считавшийся в Москве крупным специалистом в своей области, холостяком жизнь проживший, – они бы не сдались, были бы объективны, хоть они и евреи. А Валерий Николаевич? Не знаю. Хочется верить в лучшее. Не все же они ссучились за шестьдесят лет большевистского террора и всеобщего хамства.
Лечащий врач Валентина Михайловна, зам. зав. отделением. Смолоду была и в среднем возрасте осталась русскою красавицей. Статна, крупна, волосы русые, очи синие, алый рот. Интуитивна, чуть по-женски рассеянна. Надеюсь на ее интуицию: ведь не псих же я никакой: ну накропал песенку для детишек палестинских, ну в морду по пьянке хотел Перельману-Ермолаеву дать, ну материл по телефону Евсейку Гринбладта, ну и что? Ладно, поглядим, вообще-то натворил я дел, что уж тут говорить, блин…
Доктор Олег Владиславович. Когда я еще в кальсонах, без разрешения надевать пижамные портки и пересекать белую линию на полу, отделяющую поднадзорные палаты № 1 и 2 от прочих четырех, менее поднадзорных, где портки носить разрешено; так вот, застал он меня, будучи дежурным ординатором в воскресенье, сидящим на койке с карандашом и тетрадочкой.
– Работаете? – спрашивает.
– Пишу «Записки сумасшедшего».
– Гоголь-то написал ведь уже одни.
– Так нет у меня с собой Гоголя.
– Ладно, работайте.
Молоденький совсем и оттого хочет выглядеть важным, надувается. А в поднадзорной палате волею судьбы проторчал я целых двое не то трое суток – до первого осмотра, взяли-то меня в пятницу ночью, а в субботу и в воскресенье врачи, как все люди, отдыхают. И потом еще сутки проторчал, после первого осмотра и беседы с зав. отделением и консультантом, доцентом Х (Икс). Но на второй день я уже украл портки и ходил по всему отделению. Не украл, точнее, а утаил. Одни мне выдал санитар в тельняшке, чтобы я в них сходил к ординатору на первый осмотр, это в воскресенье было, но я их спрятал под подушку и не пошел на осмотр сразу, заметив, что санитар в тельняшке пьян и еле на ногах держится. Как сейчас помню, те портки были коричневые, под цвет моей байковой куртки. И я их спрятал под подушку. А когда он меня во второй раз вызвал, я у него потребовал опять портки.
– Я тебе не дал рази?
– Видишь – нету.
– Ага! – и выдал мне вторые, синие, тоже байковые.
И я в них пошел на осмотр и, вернувшись в поднадзорную палату, сдал, как положено. А когда санитар захрапел в своей каптерке, я преспокойно надел коричневые портки из-под подушки и пошел гулять по отделению, знакомиться с обстановкой, невзирая на белую разграничительную линию. Однако продолжу краткие характеристики медперсонала нашего отделения.
Старшая сестра Валентина Кузьминична. «По деревне шла и пела баба здоровенная». Грубовата. Но вроде не злая. Да здесь, я думаю, непросто ей было бы остаться нежной и трогательной, если бы даже когда-то она и была таковой.
Санитарка Ирина Ивановна. «Жующая игуана». Наорала насчет полотенца, а когда увидела потом пришедших навестить меня звезд театра, кино и эстрады, знакомых ей по «ящику», – обмякла, сказала, что раньше в детсадике работала, детишек любит, но там зарплата маленькая. Здесь больше.
Сестра-хозяйка Лидия Алексеевна. Тоже дама габаритная. Из Подольска. Здесь многие из Подольска. Ездить близко и работа не по лимиту.
Малышка, процедурная сестра Надежда Леонидовна. Не лишена чувства юмора: «Мы тут взятки берем». Что с меня взять было, когда она так пошутила? Я к ней зачем-то еще в кальсонах пришел, до утаения от пьяного санитара коричневых порток.
– Мне, – говорю, – вообще-то нельзя к вам, я поднадзорник, в кальсонах.
– Я, – отвечает, – и не заметила, что на вас белые штаны.
И дала таблетку от головной боли. После вчерашнего. Значит, в субботу дело было. Стоп! Тут я ошибся. Насчет взяток пошутила Надежда Леонидовна, Малышка, а таблетку дала хорошенькая брюнетка Любовь Николаевна, тоже процедурная сестричка, это уже было в воскресенье.
Вторая процедурная сестра Любовь Николаевна. Премилая особа.Мы с ней подружились. Она дочкину фотку мне показала, поболтали за жизнь. На ней кожаное пальтишко не слабее моего бундесреглана. Из лайки. А за элегантным, облегающим соблазнительную икру голенищем правого итальянского сапожка-чулка (внимание, читатель!) – моя записка. Телефонограмма Лидке, крутой путане, моей личной литсекретарше. Коренная одесситка, с моей помощью она поменяла постоянное место жительства на Москву. Сегодня, сменившись с дежурства, Любовь Николаевна позвонит Лидке, и завтра, на четвертый день моего психушечного срока, Лидка придет ко мне. А послезавтра мы снова увидимся с Любовью Николаевной. Мне нужен ночной телефон в ее процедурном кабинете. Не будет связи – придет пиздец.
Санитар Алексей Егорович. Это не от него я портки утаил, от сменщика-матроса. Через день, придя на работу опять поддатеньким, рассказал он свою биографию: был зав. столовой в МВД при Берии. Потом – переворот, расформирование части. Демобилизовался, продолжал работать зав. столовой – уже общепитовской. Жена кассиршей там же служила. Жаловался, что бабы глупо крадут. Он лично крал по-умному: «Я сам считал – две куры, масла кило… А
они – кто морковку тащит, кто свеклу, да еще в открытую, хуй на все кладут…» «У баб нет хуя, Егорыч». – «Ну пизду». И задремал, прихрапывая.
Вот, пожалуй, и все или почти все о медперсонале.
На полях
Витя Парфенович, из «дураков», из первой поднадзорной палаты. «Завернулся» на втором курсе Политехнического института. Похоже, неизлечим. Ходит, как все поднадзорники, всегда в кальсонах, поет популярные песни почти не переставая. Он знает все советские песни, от «Красной кавалерии» до «Арлекино». Разговор в туалете. (Туалет общий для всех палат. Тем, кто в портках, разрешается пересекать белую разграничительную линию как в сторону туалета, расположенного напротив первой поднадзорной, так, естественно, и обратно, на свою «портошную» территорию. Это логично – чтож, поднадзорникам не срать, что ли? Жрут они, правда, отдельно, столы им ставят за чертой и часто не дают даже ложек. А нам ложки дают, не дают, правда, вилок и, естественно, ножей. А дураки, когда им ложек не хватает, ротом хавают и руками. Но я о другом. О разговоре в туалете.)
Некий Женя, пессимистически настроенный интеллигент из пятой, соседней с моей, неподнадзорной палаты: «Что, Парфенович, опять дрочил?» Парфенович (прервав пение, обиженно): «Я не дрочил, я ебался». Ушел, доссав. Я – Жене: «Он прав. Он ведь живет в своем личном, замкнутом, воображаемом мире. Ты со стороны наблюдал, и тебе показалось, что он дрочил. А он на самом деле ебался». Женя: «С кем, блин?!» Я: «Не знаю. Мир души его замкнут. Но он тебе сказал правду».
На полях
О Коле Бугрове. То и дело кочует из поднадзорной второй в поднадзорную первую. В первой большинство к койкам привязаны парашютной стропой. А тут вдруг вроде пошел на поправку, перевели его за черту, в третью неподнадзорную, потом – в четвертую… И – обратно в первую поднадзорную. Расшиб стулом телевизор, забушевал, набежали санитары… Это я по рассказам моих новых приятелей знаю, которые из палаты № 6, самой неподнадзорной. Здесь лежат выздоравливающие алкаши, сюда меня грешного перевели сразу после осмотра и консультации. (Об осмотре и консультации – ниже. И о нашей шестой «палате лордов», осуществляющей помощь медперсоналу в связи с нашей, в общем, явной нормальностью.) Но на второй день пребывания в клинике я наблюдал повязанного Бугрова и всю ночь слушал его бред. То была ночь с субботы на воскресенье, в субботу он телевизор грохнул. Ночи, однако, нет как таковой в поднадзорной палате, там всегда горит яркий свет. Так вот, наблюдая Бугрова и слушая его бред, я словно в увеличительное стекло наблюдал себя. Он убежден был в бреду, что его пытают фашисты. А я, когда гнал свой автоконгломерат бить морду Перельману, пьяный, не убежден был разве, что жиды в зоопарке слона замучили? «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…» – пел Бугров, привязанный к койке парашютной стропой. А я по ночам, сидя дома один, пьяный, не завожу разве свой любимый альбом полковых маршей русской армии? Семеновцы, преображенцы, измайловцы, кавалергарды, лейб-уланы, лейб-казаки, егеря… И мотаюсь по дому в камуфляже со штык-ножом на поясе, на штурм Кремля готовый вести свое добровольческое подразделение – разве не так? Только вязать меня некому. Чем не Бугров? Поэтому я и оказался тут, ежели быть самому с собой до конца откровенным. Вот так-то!
На полях
Толик Ж. Сын известного поэта, в прошлом политзаключенного. Наш, из «палаты лордов». Читает Марселя Пруста, придумывает разные схемы из «колес». Попросил его составить словарик наркоманской терминологии. Он обещал. Но нет предела его разъебайству.
Который день прошу:
– Начни!
– Сделаем! – уверяет. А тетрадка, выданная мною под будущий словарь, все чиста. «Колеса, колеса, муде-муде, колеса» (припев популярной студенческой песенки 1960-х годов).
На полях
Ветеринар-ветеран Михаил Владимирович. «Выйдите на улицу академика Королева и спросите: где живет кошачий доктор? Вам каждый скажет». Научил меня делать уколы кошке.
Прости, читатель, я совершенно забыл сообщить тебе в предыстории о своей кошке. Когда меня брали, она как раз болела. И я поручил Юленьке-сувенирчику переправить ее моей маме на дачу. А Михаил Владимирович сразу поставил диагноз и назначил лечение. «Появилось третье веко! Это не страшно. Не давать сырой рыбы и молока, а только отварную рыбу и кефир. Через три дня будет здорова». Будучи на свободе, он зачем-то постоянно носил цветы к памятнику Дзержинскому на Лубянскую площадь. Это постоянство показалось людям из Большого Дома сперва подозрительным, а потом и опасным. Либо диссидент, либо… Да, пожалуй, «либо». И вот он здесь. И вот мы втроем – я и он в стеганых бушлатах, и с нами очаровательная Любочка в своем элегантном черном лайковом плаще – прогуливаемся по вымощенным красным кирпичом дореволюционного еще обжига дорожкам среди подумывающих, не зацвести ли им, яблонь бывшего барского, потом – колхозного сада. Я ведь не упомянул, что новые корпуса психушки выстроены на территории бывшей дворянской усадьбы с садом, а корпуса старые, где расположены физиотерапевтическое отделение, спортзал и и зубодёрня, – и есть бывший дворянский особняк со службами. Еще по-апрельски прохладно, и Любочка поеживается в своей лайке, и кошачий доктор, по-старчески флиртуя с «конвоиркой», поет ей арии из Целлеровых оперетт. Мое присутствие не смущает его, ведь он – кошачий доктор, а я – владелец заболевшей кошки. И он за Любочкой ухаживает чисто платонически, за семьдесят ему, я же… Ну, меня ты по предыстории знаешь немного, читатель. Да, Люба вынесла из психушки мою тайную корреспонденцию, сунув телефонограмму за голенище своего итальянского сапожка-чулка. И визит моей секретарши-путаны состоялся вчера, в смену Малышки Наденьки.
Внимание, читатель! О своей удивительной литсекретарше, и в частности о ее невероятном визите, я расскажу тебе сейчас же во всех подробностях. Ее сногсшибательная передача с воли в фирменном пакете с джинсовой женской задницей лежит в холле отделения, в общем холодильнике, и к пакету английской булавкой приколота бумажка с моей фамилией. Пакет прошел досмотр Жующей Игуаны. Внимание, читатель! А пока…
…А пока кошачий доктор Михаил Владимирович напевает Любе по-немецки дребезжащим тенорком что-то из «Продавца птиц».
– Надежда Леонидовна сказала, вас бессонница мучит? – обращается ко мне элегантная «конвоирка».
– На новом месте всегда плохо спится.
– Ну, если что – заходите в процедурную, медицина поможет.
– Спасибо.
Накрапывает дождь. Мы, все трое, входим в беседку, оставшуюся на территории клиники с дворянских еще времен. Любовь Николаевна присаживается на лавочку. Под лайкой она сегодня в короткой юбке и красных туфельках на среднем каблуке. Распахиваются полы плаща. И взору моему открывается ее нога в нейлоновом чулке: высокий подъем, полная, сильная, мягких очертаний икра, колено, нижняя часть пышного, тугого, сладостного бедра… Боги! Как тут моей бессоннице не развиться до хронического состояния!
Целлер, беседка, моросящий дождь…
Внимание, читатель!